Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
V
Ближе к рождеству приехал сын Георгицэ из долины Жижии, где в кошарах остались гурты под присмотром старого Алексы. Некифора Липана там тоже не видали, хотя по установленному им самим же порядку он появлялся на берегах Жижии каждый год. Сын сделал все, как требовала мать в письме, справленном отцом Дэнилэ.
Витория радостно встретила его, поцеловала в обе щеки. Потом ушла в другую комнату, заперлась, чтобы выплакать горе. Тут же, однако, вспомнила, что сынок проделал путь неблизкий, притомился и, верно, голоден. Быстро внесла в горницу свежий хлеб, миску с копченой форелью. Митрю сразу же отрядила к господину Йордану за доброй водкой, потом велела Георгицэ рассказать обо всем по порядку.
— Ты войди к нему с заднего крыльца! — крикнула вслед батраку. И, усевшись на скамью, приготовилась слушать.
Георгицэ был бровастым молодцом с карими, как у матери, глазами. На слова скуп — а о делах на зимних выпасах, о том, что там увидел, рассказал толково. Кимир у него был новехонький, и за разговором он, бывало, расстегнув душегрейку, запускал ладони за широкий пояс. Лицо, на котором только начинали пробиваться усы, то и дело освещалось красивой, словно девичьей улыбкой. Витория, сидевшая за столом напротив, не могла налюбоваться сыном. Минодора слушала, опустившись на низкий стульчик, готовая вскочить при малейшей надобности. Вдали под синим оттепельным небом виднелся бор, припорошенный снегом.
— Все там слава богу?
— Все. Нашли мы высокий крепкий камыш. Отгрохали кошары не на одну зиму — на целых три. Землянки выкопали. И со всеми рассчитались. Там снега еще нет, овцы достают зеленую траву в плавнях. Кое-кто из местных стал было ворчать, да старый Алекса быстро угомонил их — человек он бывалый, уж более пятидесяти раз зимует на берегах Жижии и Прута. Потом мы овец пересчитали, и дед Алекса пометил их на своих бирках. А я занес их в свою книжицу. И старик смеялся — мол, сколько лет на свете живет, а ни разу записанных в книге овец не встречал.
Девушка отважилась наконец задать вопрос:
— И что за люди там проживают?
— Люди как люди, — рассмеялся парень.
— А на хоры ходят?
— А как же. Сел я потом в поезд и катил, катил до самой Пьятры.
Женщины смутно представляли себе, что такое поезд. Но не решились расспросить подробней.
Они долго молчали. Гнетущий вопрос навис над ними.
Витория справилась с душившей ее волной горя и тихо проговорила, глядя на залитый светом двор:
— От отца-то ни единой весточки.
Георгицэ медленно положил ложку возле миски и, отодвинув от себя хлеб, испеченный к его приезду, поглядел в окно. Извилистый проселок был пуст.
— Ума не приложу, что могло с ним стрястись, — продолжала женщина. — С отцом Дэнилэ советовалась, заплатила за молебны. Потерплю еще немного, положусь на божью волю. Мысли замучили, а уж сон один видится — измотал, состарил он меня. Погожу еще, пусть пройдут двенадцать пятниц поста. Мы тут одни, родичей никаких, только тебя и могу послать: отыщи его, узнай причину. Ты ведь мужчина.
— Что ж, поеду, — нерешительно согласился Георгицэ. — Не иначе что-то с ним приключилось.
— Да что могло приключиться? — горячо спросила Витория. — Не поверить же россказням бабки Маранды, будто женщина зельем приворотила его. Теперь-то я уж поняла, что это ее леший, если только он у нее есть, совсем бестолковый. А не бестолков — так и вовсе никчемный, раз хозяйка его живет в горестях и нужде. Будь у него сила, так не только ведал бы, где Некифор, а сумел бы и воротить его домой. Не было бы нужды — по ее совету — ворожить над восковой куклой, колоть ее в глаза и сердце, чтобы уколы дошли до сердца и глаз разлучницы. А в моем сне более тяжкое знаменье. Верно говоришь: что-то с ним стряслось. А что — и подумать страшно. Уж лучше бы сбылось по бабкиным гаданиям, нежели по моему сну.
— А что говорила бабка Маранда, о какой такой ворожбе вела речь? — Изумленный паренек даже рот приоткрыл.
— Не знать бы тебе хворей да горя, сынок. И про это не знай! Вырвалось у меня, сама с собой говорю. А то померещится — все о том ведают. Днем и ночью об одном моя дума. Ехать тебе надо, отыскать отца, — вот и все, что тебе знать положено.
— Поеду, коли велишь; только скажи, что делать, чтоб я знал — где и как искать.
Она посмотрела на него, замялась. Увидела, какой он робкий и неуверенный. А ее душа была полна забот, тоски и боли. Тяжко вздохнув, она досадливо принялась убирать со стола. Девушка хотела было помочь, она локтем отстранила ее. Парень перекрестился на божницу, благодаря небо за трапезу, и поторопился на улицу, к дружкам, проведать девок, с которыми гулял. Хозяйка дома долго глядела ему вслед, затем, когда он исчез в конце проселка, опустилась у печи, обхватив виски ладонями, и погрузилась в свое обычное состояние.
Неугомонным червем грызла Виторию томительная догадка. Женщина все более отдалялась от внешнего мира, все более уходила в себя. Зря понадеялась на единственного в доме мужчину — она теперь это ясно понимала и очень печалилась. Что ж, пожалуй, она этого и ждала. Придется самой что-нибудь придумать: ум ее укажет, а рука Георгицэ содеет. То была лишь смутная мысль, но она упорно возвращалась к ней в ожидании окончательного решения. Речь шла, как принято нынче говорить, о новой «проблеме», однако ни о слове этом, ни о смысле, в нем заложенном, горянка понятия не имела.
Время остановилось. И все же она отмечала его черными пятницами, когда молча, прикрыв рот черным платком, металась по дому, а во рту — ни маковой росинки. Рождественские праздники впервые потеряли для нее всякий смысл. Не занимали ее и колядования, игры ряженых, вся веселая праздничная суета уединенного горного края.
Оторванные от мира равнин, горяне столетиями отмечали веселыми игрищами прибыль дней после солнцеворота и начало нового года.
Все делалось по установленному со времен древнего царя Буребисты[41] распорядку. Обновились царства, переменились языки, только стихии да людские обычаи оставались незыблемы; что ж, пусть и дети этому порадуются. Себя же она почитала мертвой, как и мужа, которого не было рядом. Лишь теперь она поняла, что любит его так же, как и в молодые годы. Стыдно, конечно, — дети уже взрослые. Но она никому в этом не открывалась — лишь самой себе, одиноким ночам да сверчку на шестке.
На крещенье, когда отец Даниил Милиеш освятил колодцы, родники и все воды, бор на Мэгуре
